Однажды я написал этот текст для себя, и мне это помогло. Теперь я хочу, чтобы он помог кому-то из вас.
Это обращение к каждому, кто хоть раз думал: "Я не знаю, что еще сказать".
Разговор – обмен информацией, обмен впечатлениями, обмен жизнью. Чтобы говорить о чем-то, надо познавать, испытывать, переживать. Чем больше ты впитываешь, тем о большем ты способен сказать, тем больше ты способен выразить. Ты имеешь право говорить о чем угодно.
Ты можешь рассказывать о последнем просмотренном фильме, вчера вечером, когда вы с друзьями сидели на чердаке, пытая древний видик, пытаясь впихнуть в него потрепанную кассету, и это напоминало вам растление старой девственницы. Можешь рассказать, как пиво текло по подбородку, как вы смеялись, глядя на цветную рябь, покрывающую изображение среднего качества, но все равно находясь где-то там, внутри старой комедии. За окном садилось солнце: лиловые и розовые лучи заката мешались с яично-желтыми остатками дневного света, растекались по полу и по вашим лицам – вы ни на секунду не отрывались от экрана, но почему-то все равно замечали. Вы были счастливы.
Ты можешь жаловаться на горластых соседских петухов. В четыре утра, когда ты не поспал еще и двух часов, они открывают глаза и смотрят на золотистое марево, врезающееся в серо-голубой небесный массив, и что-то просыпается в них, что-то, заставляющее их разбудить всех и каждого: «Смотрите, смотрите на это! Ну же, вот-вот упустите!» И ты смотришь, смотришь на сместившийся горизонт, на искривленный свет, на мир за секунду до взрыва, до окончательной бесповоротной смерти, когда все становится слишком простым и сложным, таким, каким мы видим его всегда. Ты можешь поделиться, что в этот священный момент ты в красках представляешь, как свернешь птице шею. Может быть, набьешь подушку петушиными перьями.
Ты можешь признаться, что мысль о будущем вселяет в тебя иррациональный ужас: ты мечешься, потеешь и боишься выходить из комнаты, тебе кажется, что у тебя нет будущего. Тебе кажется, что его нет ни у кого, и мир сжался до размеров коробки из-под обуви, в нем тесно и темно, и душно. Вперед ступить некуда, идти можно только по головам, а тебе страшно-страшно-страшно. Потому что ты знаешь: чья-то ступня в миллиметре от того, чтобы опуститься именно на твою макушку. И ты не уверен, что выдержишь эту тушу весом в несколько центнеров.
Ты можешь даже перейти на крик: ты можешь взять в руки флаг и выбрать довольно ветреный день, чтобы символ твоей свободы развевался за твоей спиной, и кричать о своих правах, о том, что ты такой же человек, как и все, ты можешь слиться с толпой отвергнутых, и в пестрой чешуе вы проползете по улицам, вы будете шумны, ярки и веселы, в ушах у вас будет стучать кровь и предчувствие чего-то большего, что отчаянно волнуется в теплом воздухе и обещает явиться к вечеру, но это не сейчас, сейчас полдень, это потом, а сейчас – вы кричите вместе, вы дышите вместе, вы – вместе.
Ты можешь перейти на шепот, если так угодно тебе. Нашептывать на чье-то ухо глубоко запрятанные шрамы и не зажившие рубцы, нашептывать стихи и даже прозу, свистящим шипением погружать кого-то в слова любви. Ты волен быть интимным или резким, угрожающим, ты волен быть собой или играть давно желанную роль. В бесцветной тихой дрожи твоего голоса пусть спрячется страх или ненависть, похоть или болезненная откровенность.
Ты можешь петь. Втягивая в себя холодный воздух, задыхаться и дрожать, но запевать, чувствуя, как звук трепещет на краях твоих губ, хрупкий и звонкий, как несмело, но рьяно срывается в бесконечный полет. Можешь вкладывать в песнь всего себя, и она разнесется, развеется над долами и ущельями, эхом отдастся в горах, призывая из земли твоих предков, и ты почувствуешь, как болезненно липко и сладко жжется под кожей кровь, как кипит и пузырится в тебе древность. А можешь насвистывать незатейливый современный мотивчик, что побежит по городу, затеряется в узких улочках меж высоких домов, в самых глубоких щелях на мостовой отыскивая твои, только твои, воспоминания, вытаскивая наружу прошлую зиму и первый поцелуй, и музыку, что доносилась из клуба, в который вы не пошли.
Ты можешь говорить на чужом языке. Ты можешь перебрать их все, прежде чем найдешь по-настоящему свой, тот самый, единственный, словаря которого достаточно тебе, чтобы сказать, что ты хочешь, чтобы быть понятым, чтобы быть услышанным, чтобы не нужно было думать, как выразить себя, а просто – выражать. Ты можешь отправиться в кругосветное путешествие и не вернуться домой, потому что вдруг окажется, что дом всегда был где-то не здесь, а в Мексике или на Аляске, или в Стокгольме, неважно; и теперь ты будешь говорить только на шведском, учить шведские стихи, читать шведские книги, мельком просматривать шведские новости и поутру, выйдя из дома, не уметь запомнить название шведской улицы, теперь уже твоей улицы.
Ты можешь говорить на письме. Все, что ты боишься сказать, все, в чем ты боишься признаться, ты волен высказать на бумаге. Можешь схватить перо и писать стихи, писать рассказы, писать книги, серии книг, сценарии для фильмов, рисовать лица, пейзажи, натюрморты; форма твоей речи не ограничивается одним только звуком твоего голоса. Она даже не заканчивается на словах или графитовом следе от карандаша – ты можешь говорить телом. Можешь жестикулировать или стоять по стойке смирно, можешь прикасаться или избегать, можешь смотреть в глаза, в пол или в потолок; можешь схватить за руку в последний момент и кричать, кричать, кричать, не произнося ни звука: «Не уходи!» – и тебя поймут, потому что ты имеешь право и хочешь быть понятым.
Ты можешь говорить о чем угодно, когда угодно и с кем угодно. Ты волен не останавливаться и не зажиматься, если тебе хочется чем-то поделиться, ты волен убивать страх силой мысли, ты волен не только брать – слушать – но и давать; твои возможности безграничны, ты можешь все.
Все открыто тебе.
Говори.